Йоран Сконсберг, КГБ и мы.

Йоран и КГБ

Если вы принадлежали к пресловутой "прослойке интеллигенции" между господствующими в СССР классами рабочих и крестьян, то рано или поздно вам была уготована встреча с КГБ. Его недремлющее око наблюдало за этой прослойкой как за идеологически неустойчивой и склонной сбиваться с единственно верного пути. Что же до самой прослойки, то в совсем уже "вегитарианские" 70-е годы противостояние КГБ поставляло ее представителям материал для патетических историй о допросах и слежках и ощущение вселенской значимости своего постоянного молчаливого "нет". Конечно, я не говорю о настоящих диссидентах, которые рисковали всем и для которых "вегитарианские" времена в Союзе не наступили никогда.

Я к ним не принадлежал. Не издавал "Хронику текущих событий" и вообще в глаза этот журнал никогда не видел. Я ничего не подписывал, в общественных протестах не участвовал и портреты вождей на Невском чернилами не заливал. Я засветился на бытовой почве - на первом же знакомстве с иностранцем. Конечно, тут речь идет не о наших братьях по несчастью из социалистического лагеря. Какие они иностранцы? Так, шушера. Настоящие иностранцы проживали в тех странах, куда ни по какой турпутевке было не попасть, и где денно и нощно шла борьба между трудом и капиталом, которой нас пугали на лекциях по научному коммунизму.

Москва. Гостиница "Россия".Я познакомился с Йораном в 1971-ом году на Московском кинофестивале. Каким-то образом я устроился жить в гостинице "Россия", в самом центре, недалеко от Красной площади. Сейчас эту гостиницу уже снесли по разным причинам, в том числе, кажется, и эстетическим, а тогда этот огромный квадрат считался украшением города. В "Россию" селили иностранцев, и там же обосновался пресс-центр кинофестиваля. Вот в холле этой гостиницы я и познакомился с корреспондентом шведского радио Йораном Сконсбергом (Göran Skånsberg). Как точно произошло знакомство я не помню, да это и неважно.

В то время многие стремились иметь знакомых среди иностранцев и даже не из-за каких-то возможных материальных выгод (хотя и не без этого. Тотальный дефицит того периода сегодня трудно себе представить). Скорее, это был один из способов познания мира. Уж коль поездки в капстраны были недоступны 99-ти процентам рядовых, - а порой и совсем нерядовых - граждан, то путешествовали, так сказать, по людям, представлявшим иные страны и культуры. В советскую эпоху окно в Европу каждый прорубал самостоятельно, на свой страх и риск.

Я уверен, что и теперь КГБ, переименовавшись в ФСБ, продолжает наблюдать за этими чужеземными, сиречь опасными, элементами. В наши дни, конечно, следят только за избранными. Иностранцев теперь в Россию приезжает слишком много, на всех не хватит ресурсов. А тогда, в 70-е, слежка была тотальная. Газеты тарахтели про разрядку международной напряженности, но это происходило где-то там, в недосягаемых правительственных верхах, а за простыми смертными госбезопасность бдела неусыпно. Тем не менее, в те две фестивальные недели, что я провел в Москве, меня никто из людей в штатском не останавливал, и мы беспрепятственно шатались по валютным барам и ресторанам и ездили на шведской "Вольво", которая была очень заметна, поскольку иномарок в те дни в Москве почти не было. Московская гебуха меня не тронула, то ли потому, что Йоран не был огнедышащим антисоветчиком, то ли потому, что они занимались более важными объектами. Все-таки в Москве уже тогда было полно иностранцев, и каждый из них, как правило, имел много знакомых среди местных. А может быть, госбезопасность еще только присматривалась к Йорану, потому что он начал работать в Союзе не так давно.

Зато в Ленинграде объектов для слежки было куда меньше, и там-то меня и взяли. Осенью у Йорана заканчивался контракт, и он возвращался в Стокгольм поездом через Ленинград и Хельсинки. Он сказал мне, что задержится на день-два в северной столице, но не получилось, о чем он и сообщил мне утром на солнечной платформе. Хельсинкский поезд стоял минут 15 на Московском вокзале. У Йорана хватило времени только выйти взглянуть на город в начале Невского. Вскоре поезд его увез, а меня на выходе с платформы (выход-то один, удобно, расставлять посты не надо) меня уже поджидали двое граждан в штатском. Завели в какую-то неприметную специальную комнату тут же рядом. Как сейчас помню, что удостоверением личности послужила моя зачетная книжка. Я не запомнил ни их вопросов, ни своих ответов: меня гораздо больше огорчило то, что Йоран не задержался на день, чем мое собственное задержание. Вся процедура было вялой и формальной, заняла минут десять, но, тем не менее, в картотеку КГБ я попал. Так произошло мое боевое крещение.

После этого мои контакты с Йораном продолжались много лет. Он получал назначения в Москву, работал там годами. Я познакомил его со своими друзьями, часто сам приезжал и останавливался в его огромной квартире (тогда она мне казалась огромной) на Кутузовском проспекте, в большом жилом комплексе-резервации для иностранцев. Милиционер-охранник ни разу не пытался проверить мои документы, если мы входили во двор пешком. Конечно, мне бы и в голову не пришло попробовать пройти туда одному.

Йоран выполнял все то, что ожидалось от иностранного журналиста тех лет, но, повторяю, особого антисоветского рвения не проявлял, на коврике у квартиры Сахарова не спал. Если он и помогал диссидентам каким-то образом, то меня в это не посвящал. Раз он предложил повести меня к Надежде Мандельштам, от чего я отказался скорее из скромности, чем из благоразумия. Как-то он отдал мне целую кучу номеров западногерманского журнала "Шпигель", и это был, наверно, самый смелый и безрассудный его поступок в отношении меня, потому что из-за этих журналов у меня могли быть неприятности. (А благоразумия мне действительно не хватало. Я носил какие-то номера "Шпигеля" на работу и показывал своим сотрудникам разные любопытные фотографии, которых в нашей прессе было не увидеть. Помню, особый успех имел снимок с приема в Кремле, на котором от природы непрезентабельные Виктория Брежнева и Лидия Громыко казались просто монстрами рядом с изящной и светской мадам Жискар д'Эстен). Йоран любил пьянки и гулянки, одним словом, хорошо вписывался в окружающую среду. В 1971 году ему было 32 года.

КГБ к нам не приставало, во всяком случае вначале. Наверно, тут сыграло роль еще и то, что в нашем деревянном доме в Пушкине не было телефона, этого важнейшего инструмента слежки. О своих передвижениях и приездах Йоран сообщал открытками или телеграммами, подписывался "Юра". Когда он жил в Москве, я ему позванивал из телефонных переговорных пунктов, потому что тогда нельзя было позвонить в другой город из обычного телефона-автомата. (Помню, в один из таких звонков он мне сообщил, что Сахарову дали Нобелевскую премию. Сначала спросил меня, знаю ли я, что сегодня произошло, помолчал, подумал, и все же сказал).

У меня была еще одна регистрация в ГБ, подобная первой на Московском вокзале. На этот раз дело было в аэропорту Пулково, тогда маленьком поганеньком сооружении. Йоран пробыл пару дней в Ленинграде и куда-то улетал. Я приехал проводить, но опоздал. Йоран уже сидел в зале ожидания для иностранцев, куда нам входа не было, и я мог только помахать ему рукой через окно. Как только я отошел и собрался на автобус в обратный путь, меня завели в спецкомнату для короткого допроса. Помню факт, но что и как - совершенно стерлось.

Самая примечательная история, связанная с Йораном и КГБ, произошла, кажется, в 1976-ом году. По-моему, это были ноябрьские праздники, на которые я часто ездил в Москву повидаться со всеми друзьями. В то время я работал переводчиком в НИПТИМЭСХе - Институте механизации сельского хозяйства - и находился между прописками: одна, временная, в Ленинградской области, закончилась и нужно было заниматься ее возобновлением, что было ох как непросто! Казалось бы, в такой период надо сидеть дома и не высовываться. Ведь "нарушение паспортного режима" рассматривалось властями в некоторых выгодных для них случаях как серьезный проступок, к которому можно было прицепиться. Я же, наоборот, понесся в столицу нашей родины, да еще якшаться с иностранцами! Это к вопросу о моем безрассудстве. Но охота пуще неволи ведь. Да я и сказал уже, что в 70-е годы леденящий душу страх перед КГБ несколько ослаб, подтаял. Для крупных неприятностей с органами уже требовались более веские причины, чем просто общение с иностранцами (хотя наверняка были исключения).

Москва. Кутузовский проспект.Короче говоря, в тот приезд я остановился на день или два у Йорана в его дипломатическом заповеднике. Как-то ему нужно было надолго выйти по своим делам, а мне не хотелось оставаться одному в его квартире. Мы решили, что выйдем вместе, и он по дороге забросит меня на машине к моему приятелю Саше Сумеркину, который жил тогда в однокомнатной квартире на улице Вавилова, на втором или третьем этаже.

О замечательном Саше можно говорить бесконечно, но сейчас речь не о нем. Скажу только, что он был одержим музыкой и что в его квартире было пианино. Это важные детали. К тому времени я уже давно познакомил его с Йораном, они общались и в мое отсутствие. Теперь возникает вопрос - как я мог договориться с Сашей о том, что к нему приеду в определенное время? Вот тут ответа я не нахожу. Вряд ли я позвонил ему из Йорановской прослушиваемой квартиры. Хотя к тому времени наверняка все контакты шведского журналиста среди туземного населения были зафиксированы и подшиты в его дело, звонить из дипломатического корпуса в дома простых советских граждан было не принято. Это выглядело бы нарочитым вызовом госбезопасности. Может быть, в предыдущий день Саша обозначил мне свое расписание на завтра? Не могу сказать. (Сейчас смутно вспоминается, что вроде бы Саша разрешил мне ему позвонить от Йорана - мол, какая разница, все равно им все известно.)

Александр Сумеркин.Йоран вывез меня из своего дома и быстро домчал до места - по сравнению с сегодняшним днем тогда в Москве частных машин просто не было, улицы были пустые. Он высадил меня, и его красная машина тут же покатила дальше, а я вошел в Сашин подъезд. Саша был дома, но ему вскоре надо было выйти куда-то на час или два. Перед уходом он предупредил меня, что дверной замок стал капризничать и каким-то странным образом не хочет открываться изнутри, либо откроется, а потом не закроется. Не помню точно, но суть Сашиных указаний сводилась к тому, чтобы я не открывал дверь, а сидел и дожидался его возвращения.

Удивительное совпадение! Только я расположился в Сашиной квартире, где всегда было масса интересных книг и всякой всячины, как в дверь позвонили. Кажется, некоторое время я вообще не отзывался: хозяин отсутствует, а ко мне никто прийти не может (наивно думал я!) Но звонки были настойчивые, люди не уходили. Наконец, я подошел к двери. "Кто там?" "Откройте!" В голосе слышались властные нотки, ясно было, что это не почтальон. Это стало особенно понятно после того, как я объяснил, что хозяина нет дома. Они - за дверью были по крайней мере двое - все равно настаивали на том, чтобы я открыл дверь. Я пустился в невразумительные объяснения о том, что замок испорчен и мне не велено его трогать. Суда по междометиям по ту сторону, истории не очень поверили, но я все еще не догадывался, кто же так настойчиво рвется. Думаю, что если бы они сразу назвали свое учреждение - мы с Лубянки! - я бы тут же сдался и открыл, невзирая ни на какие Сашины указания. Но недогадливость подпитывала мою твердость. Я еще раз отказался открыть, повторив историю о зловредном замке.

Они успокоились, во всяком случае, перестали звонить и затихли. Ну и я чем-то занялся. Каково же было мое изумление, когда через какое-то время, только я услышал в коридоре Сашины шаги, как эти двое сразу к нему подлетели. "Вы хозяин квартиры?" - спросили они. Я не помню их диалог, не помню, что было сказано в коридоре, а что уже в квартире, но выяснилось, что они из жилконторы и милиции и пришли к Саше по жалобе соседей якобы на то, что Саша громко играет на пианино в неположенное время. Саша выразил изумление таким претензиям, поскольку ему лично соседи ничего не говорили, а тут сразу милиция, да еще так настойчиво! Час дожидались на подоконнике в коридоре! Эка важность - соседи пожаловались!

Если у меня и были еще какие-то сомнения относительно наших визитеров, они быстро улетучились. Едва зайдя в Сашину квартиру и бросив взгляд на пианино раздора, один из них тут же направился в кухню, где тихонечко сидел я, надеясь остаться незамеченным и предоставить Саше выяснять свои отношения с властями. Моя личность, как оказалось, представляла для них куда больший интерес, чем пианино. Кто вы, да откуда, да зачем в Москве - за этими вопросами последовала неизбежная просьба показать документы.

Пусть жители Парижа или Лондона представят себе на минуточку, что к ним в дом вдруг приходят непонятные люди, якобы из полиции, и просят всех присутствующих предъявить паспорта просто так, на всякий случай! О полицейском произволе и полицейском государстве уж непременно было бы написано в паре газет. А нас это и не удивило. Все в порядке вещей.

Увидев мой паспорт, в котором, как я уже упомянул, прописка закончилась несколько дней назад, они засияли от радости. (Интересно, а что было бы, если бы с пропиской все было в порядке? Что-нибудь придумали бы наверняка. Кажется, тогда в Москве было правило, что приезжие должны становиться на временный учет в милиции, хотя не уверен. Никто этого правила не придерживался, естественно.) В общем, меня тут же замели в отделение милиции. Саша их попросил меня не задерживать, что они охотно пообещали. Они вообще были вежливы во время всей спецоперации. Что за машина у них была - воронок? Не помню, но ощущение, что тебя "сажают", было.

В отделении меня действительно продержали недолго, укорили отсутствием регистрации, непрописанностью, велели все урегулировать, а проще - сматываться из Москвы (в своем роде "нет человека - нет проблемы") Что я в любом случае сделал бы на следующий день "согласно купленного билета", выражаясь их новоязом. Про Йорана не было ни одного вопроса.

Зачем нужно было ломать всю эту комедию? Мое знакомство с Йораном было давно зафиксировано. Правда, оба раза это происходило в Ленинграде. Могло ли быть такое, что ленинградские гебисты не передали сведения в Москву? Кто их знает, их пути неисповедимы с какой-то точки зрения. Я неоднократно слышал, что КГБ и милиция друг друга не выносили, соперничали, чуть ли не враждовали. Вот в таких ничтожных случаях это оказывалось нам на руку: ведь могли бы со мной поступить гораздо строже. То ли они хотели показать Йорану, что он у них под колпаком (а то он сомневался!). Естественно, тем же вечером я ему все рассказал, гордясь своим приключением и тем вниманием, которого я удостоился от извергов человечества. Саша потом сожалел, что не поехал в милицию вместе со мной. Может, так и надо было сделать - в конце концов, из его дома уводят гостя, - но в таких ситуациях трудно сообразить, как поступить лучше, а соображать нужно моментально.

В прямом контакте с органами из-за Йорана я оказался еще один раз летом следующего года. Был еще ранний вечер (25 июня 1976 г.), Жора и я уже вернулись с работы. Георгий сидел у окна и предавался мечтаниям, я тоже был в комнате. Вдруг я услышал: "Медведь идет!" Я сразу понял, что речь идет не о сбежавшем из зоопарка животном, а о местном кагебешнике с такой запоминающейся фамилией. Он шествовал по длинной дорожке, которая вела к нашему дому от Московского шоссе. Жора знал этого Медведя, потому что тот уже подкатывался к нему с предложениями "сотрудничества". Внешность у него была совершенно незапоминающаяся, я бы его не узнал не то, что сейчас, а и через год. Невыразительная внешность, должно быть, считается одним из достоинств работника органов.

В общем, у нас была едва ли минута на то, чтобы сообразить, есть ли на поверхности какая-нибудь крамольная литература. Медведь уже стоял на пороге. Жора заулыбался ему навстречу, будучи уверенным, что пришли к нему. Но тот не отреагировал. (Естественно! Жоре наверняка было при беседе указано о неразглашении, следовательно они не должны были и знать друг друга!) Совершенно отчужденным тоном этот господин спросил, есть ли тут Евгений Янушевич, то есть я. В качестве кого Медведь представился, я не помню. Он пригласил меня проехать с ним в машине "побеседовать" - машина ждала на Московском шоссе, - и мы вышли. Мог ли я сопротивляться? "Только вы ненадолго" - вякнул Жора, на что Медведь не отреагировал, а по дороге к машине спросил, кто это был со мной в квартире. У меня хватило ума - или, скорее, не достало наглости - поднять его на смех из-за этого дурацкого вопроса и вообще всей этой игры.

Это было примерно так.В местном отделении КГБ в центре города он провел меня в кабинет, и тут началась обычная мудянка. К тому времени я уже подначитался всяких памяток диссидентов и имел представление о том, как вести себя на подобных собеседованиях-допросах. Довольно быстро Медведь подобрался к своему главному интересу - Йорану. Я давал шведу самые лестные характеристики: интересуется, главным образом, искусством и литературой, ему очень нравится в СССР, о политике мы почти не говорим - в общем, нес всякую чушь. Медведя же интересовал компромат: где, когда, о чем... Конечно, я мог бы много порассказывать на эту тему - сколько декалитров алкоголя было выпито вместе на разных московских квартирах и прочее, - но не гебисту же! Вместе с тем, грубить им тоже было нельзя. Вставать в позу и бросать в лицо слова обличения - что они не имеют права, что это моя личная жизнь, которая их не касается! - было бы глупо и попросту непродуктивно, как сказали бы теперь. Так что я , тянул кота за хвост: искусство и литература, литература и искусство, такой интересный человек и подобное.

КГБ Пушкинского района г.Ленинграда располагалось на втором этаже этого здания по ул. Оранжерейной 34/36. На первом этаже - милиция. Ранее это был особняк Раевских.


Видно было, что Медведю и самому давно надоел этот разговор, и что затеял он его по обязанности, по приказу свыше. Он несколько раз повторил их избитую фразу: "вы не хотите нам помочь", я возразил, что дело не в моем желании, а в правде, которую мама учила меня всегда говорить. В какой-то момент зазвонил телефон. Медведь снял трубку и коротко изложил содержание нашей беседы: "Да, разговаривают про искусство... Нет, больше ничего не знает..." - в таком роде. Потом положил трубку и сказал, что это был его начальник и что он назвал меня плохим человеком - интонация подразумевала, что начальник приложил меня матом.

Как мы расстались, я не помню. Не думаю, что мне была предложена машина до дома, да я бы и не сел в нее. Они знали, что любой человек, приглашенный к ним для "беседы", рад унести ноги из их учреждения, уползти, лишь бы выпустили, и будет за это еще и благодарен. Какая уж тут машина! В общем, наш разговор походил на некий вялый ритуал. Мне ни разу не намекнули, что я могу потерять работу, например. Хотя моя зарплата была стандартно-мизерная, все же я работал переводчиком в отделе информации, а не на овощебазе, мне было, что терять. Очевидно, серьезные угрозы применялись в случаях поважнее, а я и мне подобные были просто досадными элементами, путавшимися под ногами. На нас надо было реагировать, но тратить силы не хотелось.

Естественно, при первой же возможности я нарушил свое обещание никому ничего не рассказывать и выложил все Йорану. Кажется, в Москве тоже кого-то из-за него таскали. И насколько я помню, КГБ своего добился: Йоран уехал из СССР раньше срока. Зачем Москва его выжила, понять невозможно. Наверняка в своей журналистской работе он выполнял лишь то, чего можно было ожидать от любого западного журналиста. На его месте советчики могли бы иметь кого-нибудь куда более политически ангажированного. Хотелось бы думать, что так и произошло после его отъезда и что сменщик Йорана доставил им куда больше хлопот. Очевидно советская система госбезопасности была так же запрограммирована, как какая-нибудь самоуправляемая и самонаводящаяся ракетная установка, которая живет своей жизнью и не просто может не уничтожить подвернувшуюся цель, пусть и себе во вред. Характер не позволяет поступать иначе, как в известном анекдоте про скорпиона, который смертельно жалит перевозяшую его через реку лягушку.

(Время, о котором я говорю - это ведь период разрядки мировой напряженности, пресловутый DETENTE, Хельсинкское соглашение об обмене людей и идей и прочая трескучая пропаганда, на которую так охотно и самозабвенно ловился левацко-либеральный Запад. Ему все никак было не пририсовать Советам человеческое лицо. А так хотелось ведь!)

Несмотря на всю браваду, страх, конечно, был, и сердце вздрагивало и замирало, когда незнакомые люди вдруг подходили к тебе и говорили: "Пройдемте с нами!", этот советский вариант "предложения, от которого нельзя отказаться". Тем не менее, мои вынужденные сношения с КГБ - это скорее ленивые игры в кошки-мышки, чем настоящая охота: кошки уже не особенно ярились, а мышки порой позволяли себе дерзости. (Повторяю, что я говорю здесь только о рядовых гражданах, не о диссидентах.) Эволюцию этого страха перед КГБ, от парализующего у предыдущего поколения до любопытствующего у нас, хорошо может проиллюстрировать такой эпизод. В 1987-ом году, на заре перестройки, ко мне в Англию впервые приехала мама. У меня к тому времени накопилась целая библиотека так называемой антисоветской литературы, и конечно мама на нее набросилась и все время что-то читала. Жора в то время жил в Париже, и мы часто перезванивались. Как-то вечером он позвонил и, между прочим, спросил: "А что Зоечка делает?" "Троцкого читает," - не задумываясь ответил я.

Надо было видеть мамину реакцию! Она вздрогнула, застыла в ужасе, потом замахала на меня руками, и стала делать знаки: молчи, мол! Я опешил: "Чего ты так испугалась? Я же с Парижем разговариваю, не с Ленинградом!"
"Все равно, кто ИХ знает?! Зачем такое говорить вслух? Я тебя умоляю, будь осторожен!" - полушепотом причитала мама.

Вот так, и смех и слезы. Бедная Зоечка!!

Евгений Янушевич

Рассказ Георгия на ту же тему

С Йораном я познакомился в какой-то из своих приездов в Москву. Помню, каким волнующим для меня было посещение его резиденции для иностранцев на Кутузовском проспекте, словно какого-то иного, отгороженного от нас мира. Впечатление это усиливалось тем, что при въезде были будки с охраной и шлагбаум. Шлагбаум поднимался перед машиной, и Йоран просил меня немного отклониться назад, чтобы не так хорошо было видно лицо для желающих запомнить его. Он как корреспондент шведского радио выписывал всю иностранную прессу, и эти многочисленные газеты и журналы из капстран притягивали меня больше всего. Впрочем, притягивал и бар с разными красивыми бутылочками.

Однажды – это было в первых числах июня 1976 г. – Йоран приехал в Ленинград и предложил мне съездить с ним на его машине в Таллин, на пару дней. Я согласился. Мы договорились, что я буду его ждать в условленный час на Московском проспекте. Он подъехал, я прыгнул в машину, и мы помчались. В те времена иностранная машина была дивом, вокруг нее сразу собирались люди, рассматривали, обсуждали или просто стояли и пялились. Мне запомнилось, как менялся взгляд людей, когда мы проносились по шоссе мимо каких-то случайных прохожих. Он напрягался, выражал удивление и любопытство. Во время краткой остановки в Нарве, когда я остался сидеть в машине один, вокруг меня собралась группка людей. Так что я наблюдал это явление «изнутри». Меня рассматривали.
Таллин. Отель "Виру".К вечеру добрались до Таллина. Йоран поселился в отеле «Виру», что в самом центре города. Я же на это права не имел, и поэтому договорился с эстонским приятелем Энном С., что ночевать буду у него. Правда, проходил в отель я свободно, задерживать меня или что-то спрашивать не решались. Запомнилось, что все швейцары были русские и имели вид отставников КГБ. Я тогда еще подумал, что, наверное, в Эстонии КГБ должно быть почти полностью русским (что, как выяснилось впоследствии, так и было). Так и проводили мы время, то сидя в баре отеля, то у Энна в его уютной квартирке на ул. Muurivahe. Допоздна бродили по старому городу – были белые ночи. Однако сразу, как только мы стали перемещаться по городу, мы заметили слежку. То какой-то пенсионер с газетой упорно следовал за нами, то якобы влюбленная парочка не отставала, долго шла по другой стороне улицы, наигранно «не замечая» нас. Когда мы передвигались на машине Йорана, то за нами тоже следовала по пятам то одна, то другая машина. В общем, нас «поставили на наружку». Причем делалось это грубо, неприкрыто.

Таллин. Вид из отеля "Виру".

Нужно сказать, что Йоран был человек вполне умеренных, западноевропейских социалистических взглядов, представитель нейтральной и «вялой» Швеции, и это его заметно отличало от американцев и прочих немцев. Он не стремился к встрече с диссидентами и открытыми противниками советского режима. В один из вечеров Энн нас повез за город к своим знакомым, двум пожилым эстонцам, у которых мы допоздна сидели и вели всякие разговоры, в основном, о политике. Эти эстонцы еще помнили прежние, довоенные времена, немецкую оккупацию, а после войны побывали в ГУЛАГе. Помню, что ставили пластинку с песнями Цары Леандер (Zara Leander). Посещение их дома шведским журналистом было для них большим событием. Но в какой-то момент один из эстонцев сказал, что немецкая оккупация принесла Эстонии гораздо меньше вреда и ущерба, чем советская. Тут у Йорана сработал известный рефлекс западноевропейского либерала, что, мол, коммунизм и фашизм нельзя сравнивать, это не одно и то же, и что любой намек на неотрицательную оценку немецкого фашизма недопустим. Он встал и заявил, что тотчас же уходит из гостей. С большим трудом удалось его уговорить остаться.

Постоянная слежка, но кто же такой я? Два дня гуляем по Таллину, а это не установлено. Странно как-то. Как же узнать мою фамилию?

Таллин. Снимок 70-х годов.Наконец отъезд в Ленинград. Мчимся по шоссе в Эстонии. И тут началось: на каждом пункте ГАИ нас задерживают. От одного пункта сообщают в другой, чтобы там остановили, звонили прямо при нас. Издалека уже видим, как гаишник выходит на середину шоссе и поднимает свой жезл. Гаишники были эстонцы, корректные и вежливые. С первого раза не посмели спросить у меня паспорт, проверили только у Йорана, но потом всё же попросили и меня показать документ. Помнится, что я возражал, что, мол, причем тут пассажир и почему я должен показывать паспорт. Собственно, всё это была некая вялая игра, мне хотелось посмотреть, как они будут устанавливать мою личность, как будут вести себя эстонцы в такой ситуации и т.д., потому что мне было все равно, я ничего ни от кого скрывать не собирался. Почему-то мне показалось, что Йоран волнуется больше, чем я, что он боится.

В Нарве остановились, чтобы поужинать. Попали в ужасную столовую, наполненную пьяными русскими. По мере заселения русскими Эстония деградировала, исчезала, и в Нарве это было особенно заметно.

С пушкинским кагебешником Евгением Ивановичем (все они почему-то были «Ивановичами») Медведем мне приходилось неоднократно общаться. Личность, в общем, недостойная описания. А вопросы его чего стоили! «О чем говорят сотрудники вашего института в буфете и не выступают ли они против генеральной линии партии?» (Интересно представить в те времена сотрудника НИИ, выступавшего в буфете с подобными речами.) Так и я – о ком ни спросит, всегда отвечал: говорили об искусстве. Дали ему указание сверху создавать сеть агентов и стукачей, вот он и занимался этим, надо сказать, весьма лениво и спустя рукава. Для КГБ мы с Женей существовали в одном лице, отличить нас друг от друга их могучий кагебешный аппарат был не в состоянии. И многое остальное они путали. «Вы представляете, вы по получению писем из заграницы на втором месте после пушкинского сельхозинститута!» Евгений Иванович разыскал моих школьных соучеников, спрашивал у них обо мне. А потом мы собирались вместе, рассказывали) друг другу об этом и здорово смеялись.

Как-то я попал с ним в один вагон электрички. Он, как в дешевых детективах, тут же закрылся газетой. Затем вышел на остановке раньше меня и встал на платформе против окна вагона, где я сидел, стал рассматривать меня с каким-то дурацким выражением лица – как бы «я про тебя всё знаю». Но потом я обнаглел. Я решил, что буду громко здороваться и разговаривать с ним во всех местах, где ни встречу. Однажды увидел его на платформе, и уже издалека закричал: "Евгений Иванович! Здравствуйте! Как поживаете? Куда едете? Слышали, в Португалии революция гвоздик, там свергли салазаровский режим и всю тайную полицию арестовали? Как здорово!» Другой раз я встретил его в переулочке около пушкинского пруда, непонятно зачем там топчущегося. «А что вы тут делаете?» - спросил я. Он смутился, что-то пробормотал и медленно удалился.

Они краснели, смущались, путались, не различали двоюродных братьев, но вот на разные гадости их хватало. Отказался иметь с ними дело - будут мстить. Поначалу мелочно. Так и нас потом «сдали» милицейским органам. То с проверкой заявятся домой после 23 часов, случайных гостей заберут в милицию якобы за нарушение паспортного режима, то в коридор залезут и утащат кипу старых польских журналов с эротическими фото на последней странице (порнография!). То еще какую-нибудь пакость вытворят. Так и представлялось, как звонят из гебухи в милицию и требуют обязательно найти на нас компромат. «Мы их (диссидентов) будем судить не за их политические взгляды, а за конкретные уголовные преступления», сказал как-то советский политический обозреватель Юрий Жуков. Вот так и действовали. Судя по всему, так действуют и поныне.

Георгий Янушевич.

И еще о КГБ

Конечно, КГБ появлялся в нашей жизни и не только в связи с вышеупомянутым Йораном. Зловещая тень этой организации постоянно маячила на горизонте: то про кого-нибудь скажут, что, вроде, стукач, то близкого знакомого вызовут для беседы...

Мне вспоминается, как я испортил свою репутацию на работе. Этот маленький, но очень показательный эпизод случился в 1974-ом году. Тогда разразился громкий скандал с немецким канцлером Вилли Брандтом. Его ближайший помощник оказался сотрудником ГДР-овского "Штази", и Брандту пришлось немедленно уйти в отставку. В советских газетах этой внезапной отставке давали какое-то невнятное объяснение, и уж конечно ни о каких шпионах с Востока и речи быть не могло. Я же услышал об этой истории по "Голосу Америки", кажется, на польском языке, потому что польский "Голос" на наших широтах не глушили. Мы с Жорой поохали-поахали и подивились советской пронырливости и вероломству - все-таки Брандт так хорошо к СССР относился и такую свинью ему подложили!

НИПТИМЭСХ
Через несколько дней на моей работе в Институте механизации сельского хозяйства [НИПТИМЭСХ] была обязательная для посещения политинформация. Политинформации регулярно проводились во всех советских учреждениях, и на них сотрудникам растолковывали, как нужно правильно понимать политику советского правительства и международное положение. В нашем институте этим заданием ведали отставники. У нас было полно отставников, их пристраивали к нам после армии, потому что они могли выходить в отставку довольно еще молодыми и здоровыми. И все они, конечно, были правоверными членами партии.

В общем, на очередной политинформации одним из партийных отставников нам было заявлено, что Вилли Брандта вынудили уйти из-за происков врагов Советского Союза, которые никак не могли смириться с его хорошим отношением к нашей стране. Тут я, обычно дремавший на этих мероприятиях, очнулся и сказал, что все было совсем не так. Недолго думая, я изложил известную мне версию о том, что секретарь Брандта оказался нашим шпионом, и уйти немецкому канцлеру пришлось именно из-за этого. Да, кажется, еще сослался на "Голос Америки". Мои сотрудники раскрыли рты от изумления, а политинформатор растерялся и замолк - видимо, и от них скрывали то, что происходило в большом мире на самом деле. Но тут другой отставник, лысый, с бабьим лицом, непонятно чем у нас занимавшийся, вдруг вскочил и завопил, заикаясь от злости: "А вот это настоящая вражеская пропаганда! Это всякие "голоса" врут, а вы разносите! Это неправда, неправда!" Я смиренно умолк и не стал настаивать. До меня дошло, какую глупость я сделал! (Попозже я все же выложил своим заинтересовавшимся сотрудницам то, что еще знал про это дело.)

Мою неосмотрительную реплику тут же донесли до институтских идеологов. Некоторое время спустя, уже на собрании внутри отдела, наш начальник, Генрих Валентинович Агапов, который хорошо ко мне относился, сказал, не называя имен и глядя не на меня, а куда-то за воображаемый горизонт, что мы не должны верить всему, что слышим по всяким "голосам" и тем более не должны делать свои познания достоянием общественности. Пожаловался ли тот отставник моему начальнику непосредственно или наябедничал в вышестоящие инстанции по поводу идеологически разболтанных сотрудников отдела информации - я не могу знать. Думаю, что второе вернее, логичнее и в их стиле.

Мне запомнилась еще одна политинформация, уже в самом конце 70-х или начале 80-х. Я сидел тихонько, не высовывался, и, как мне казалось, незаметно для докладчика, листал каталог пластинок Schwann (это был период, описанный в рассказе "Пластиночные страсти). Но мне только казалось, что я незаметен. В середине лекции присутствовавший тут же наш начальник отдела кадров - а все кадровики были связаны с КГБ - вдруг громко заявил, что я веду себя вызывающе и читаю книжки, вместо того, чтобы слушать лекцию. Фамилия нашего кадровика, тоже бывшего военного, была подходящая - Шариков! Надо сказать, что присутствующие в комнате Шарикова не поддержали, послышались недовольные реплики, что не его это дело, и вообще чего он ко мне пристает. Кто-то из солидарности даже попросил у меня этот каталог и стал его демонстративно перелистывать.

Теперь мне припоминается последовательность событий. Конечно, Шариков взъелся на меня не просто так. Он уже знал, как со мной можно и нужно обращаться. И вот почему. За некоторое время до этого собрания, может быть за несколько месяцев до него, в нашу рабочую комнату вошла секретарша начальника Виола и сказала, что меня вызывают в отдел кадров. Я отправился, предчувствуя недоброе. И действительно, мое предчувствие меня не обмануло. В этой маленькой комнате меня уже ждал человек в штатском, высокий, выше меня, молодой парень, но уже растолстевший и с нездоровым опухшим лицом. Он представился куратором нашего института от КГБ и попросил Шарикова удалиться, что тот и сделал со злорадной гримасой на лице.

Женя, 1982 г.
И тут началась наша беседа. Она продолжалась без преувеличения четыре часа. Заглядывая в какие-то бумажки, мой собеседник буквально прошелся по всем моим иностранным знакомым: откуда я их знаю, что нас связывает, какие у нас общие интересы. Фигурировал там и Йоран, и мои английские друзья и даже старенькая госпожа Набокова-Сикорская, в общем, все люди, с которыми я состоял в переписке. Поразительно, но этот мужик чуть ли не цитировал мои письма! Он это делал не впрямую, но задавал такие вопросы, что мне было ясно, что это он мог узнать только из моей личной корреспонденции. Мне нечего было таить, ничего антисоветского в моих письмах не содержалось, поэтому я хоть и нервничал, что только естественно на любом допросе, но сохранял присутствие духа и рассудка. В какое-то время, часа два спустя, вдруг зазвонил телефон. По-видимому, мои сотрудницы заволновались, решили узнать, тут ли я еще. КГБ-шник ответил довольно резко, попросил не беспокоить.

Подробностей нашей беседы я не помню, конечно. Наверняка я говорил, что со всеми этими людьми меня роднит интерес к литературе и искусству, что и было почти правдой. Остальная же, непроизносимая, часть правды состояла в том, что люди, которые приезжают в СССР, хотят узнать о стране больше, чем им показывают официальные гиды, и потому всегда стараются обзавестись неформальными знакомыми, а мы, неформальные, всегда рады пообщаться с иными мирами. Когда мы подобрались к мадам Сикорской, КГБ-шник спросил меня, кем мне приходится Давид Вартанович Тер-Аванесян

[Я познакомился с Еленой Владимировной Сикорской, родной сестрой писателя Владимира Набокова, в доме моего отца, Д.В Тер-Аванесяна в 1971-ом году. Я часто заходил в дом к отцу и его семье, начиная со студенческих лет и до самого отъезда в Англию. Он был моим отцом фактически, но документально это нигде засвидетельствовано не было. Я был "дитя любви" - есть такое английское выражение "love child", романтизирующее противное слово "незаконнорожденный". В те годы Тер-Аванесян занимал высокую должность директора Библиотеки Академии Наук, был членом партии, периодически выезжал за границу, и я вовсе не хотел хоть каким-то образом повредить его карьере. Иметь сына, которого вызывают на допросы в КГБ, ему вряд ли хотелось бы, потому что это могло бы быть занесено в его дело и использовано против него при необходимости.]

Женя, Елена Сикорская, Давид
Тер-Аванесян и его супруга
Ида Михайловна. Начало 1970-ых

К тому времени наш разговор тянулся часа три. Я устал, но вместе с тем успокоился. На вопрос КГБ-шника о Тер-Аванесяне я не задумываясь ответил, что он просто мой хороший знакомый, друг семьи, которого я знаю с детства, а совпадение моего отчества с его именем есть всего лишь совпадение. Мой собеседник посмотрел на меня с ухмылкой: конечно, ему все было известно о моем происхождении, но что он мог сказать? "А кто же ваш отец? Неужели вы у мамы не спрашивали?"- поиронизировал КГБ-шник. "Нет," - я хорошо запомнил свой ответ, - "я не сентиментальный и никогда этим не интересовался." И остался очень доволен своей наглой ловкостью.
Так я совершил некий архетипный грех - отрекся от отца. (Позже я все же почувствовал, что гордиться тут нечем, и когда я в следующий раз был в доме у Тер-Аванесяна, мы с его женой Идой Михайловной решили, что лучше ему об этом моменте моего допроса не говорить. А может быть мы решили и вовсе ему не рассказывать об этом эпизоде, чтобы зря не волновать, сейчас не помню. Ей-то я все рассказал с порога.)

Но на этом допрос не кончился. Выслушав все мои ответы, в которых моему собеседнику, в общем, не за что было зацепиться, он попросил, чтобы я записал все это на бумаге, т.е. мои характеристики всех упомянутых иностранных граждан. Тут-то мне очень пригодилась совсем недавно прочитанная "памятка диссидента", тоненькая, в несколько страниц, брошюрка, изданная за границей, в которой давались советы о том, как вести себя на допросах в КГБ. И там было сказано, что, согласно советскому же законодательству, я ничего не обязан писать своей рукой. Об этом я и заявил моему визави: "я исчерпывающе ответил на все ваши вопросы, а писать ничего не буду, имею такое право". (Да и понятно, почему писать нельзя ни в коем случае: любая самая пустячная фраза, написанная для КГБ, пусть даже о том, что вы ничего не знаете, является доказательством СОТРУДНИЧЕСТВА, а этим вас всегда можно потом шантажировать.) Я уже настолько осмелел к тому времени, что даже предложил: "хотите, я вам буду диктовать, а вы пишите?" Что ему оставалось делать? Он согласился, я принялся повторять вкратце характеристики своих знакомых, а он что-то там чиркал по бумаге, заслонив ее от меня рукой. По-моему, рисовал цветочки.

Вскоре мы расстались. В отделе меня ждали переполошившиеся сотрудницы. Надо сказать, что они ко мне очень хорошо относились. Одна из них, наша машинистка, Зоя Семеновна, большая и грузная украинская еврейка, увела меня к себе в комнату, и там уже стояла наготове валерьянка, которую она меня заставила выпить. Как выяснилось позже, мои коллеги попросили заместительницу нашего начальника, Нину Жукову, позвонить в кадры и выяснить, что там со мной делают. Жукова мне сказала, что когда она позвонила, она узнала голос Сокуса - такова, оказывается, была фамилия нашего "куратора". (Я уверен, что он мне представился в самом начале нашего разговора, но, естественно, от волнения его имя тут же вылетело у меня из головы.) Мне только подумалось, что надо же быть в постоянном контакте с этим типом, чтобы узнавать его голос по телефону! Я-то его тогда увидел впервые. Очевидно, они проводили свои регулярные встречи, на которых докладывали о неблагонадежных, что ли?

Так гибла моя репутация на работе. Я уверен, что продержался на своем месте почти до самого отъезда в Англию только потому, что мой начальник мне симпатизировал. Как многие простые люди, он уважал знание языков, а я переводил им с английского, французского и польского. И чувствуя мою политическую неблагонадежность, даже старался уберечь от неприятностей.
Помню такой эпизод. Нашей библиотекой заведовала Алла Михайловна Соколова. Это была дама лет под пятьдесят со следами незаурядной красоты - особенно выделялись ее большие серые глаза - и бурно проведенной молодости. В то время, когда я ее знал, следов уже было больше, чем красоты, плюс отвратительный характер. Она постоянно с кем-то из нашей "информации" ссорилась и мирилась, сплетничала, говорила гадости про людей, обожала обсуждать чужие любовные интрижки, одним, словом, в ней бурлил климакс. В отделе ее не любили и были бы не прочь от нее избавиться, но за дурной характер не увольняют, а библиотеку она, по-видимому, содержала в порядке. Библиотека же считалась частью отдела информации.

Повод избавиться от Соколовой, наконец, подвернулся, но какой! В конце 70-х евреи еще вовсю продолжали уезжать из СССР. В нашем институте их было мало, но они были, и вот один из них по фамилии Гиммельфарб решил переехать на историческую родину. Уволили его сразу же или он сам ушел предварительно, я не знаю, не интересовался, но большого скандала не было, он как-то тихо исчез. Перед отъездом он устраивал прощальный вечер, который посетила и Алла Михайловна. Оказывается, сообщили мне всезнающие коллеги-дамы, у нее с отъезжантом когда-то был роман. Об отвальной Гиммельфарба тут же стало известно в нашем институте. КГБ следил за отъезжающими, и дружба с ними считалась пятном на биографии. Вот этим пятном и решило воспользоваться начальство. Потихоньку, втайне от самой виновницы, подготовили собрание отдела, и уже было известно, что на этом собрании Аллу Михайловну выгонят за идеологический промах. Ну как же, начальник библиотеки считался работником идеологического фронта даже в институте механизации сельского хозяйства! Узнав о готовящейся акции, я начал выражать возмущение. Это же так по-человечески понятно, женщина пошла проститься со своим бывшим любовником, причем тут политика? Очевидно, моя защита Соколовой в этих дебатах, - а отдел только и жил этими пересудами несколько дней - дошли до начальника, и он передал через кого-то из наших, чтобы на собрании я сидел за шкафом и молчал.

Стыдно признаться, но именно так я и сделал. В назначенный час Алла Михайловна впорхнула в нашу комнату, ни о чем не подозревая. Все сидели с напряженными лицами, а она начала, по своему обыкновению, тарахтеть, отпускать какие-то шуточки насчет отдельских собраний. Тут начальник ее прервал. Он сказал, что мы собрались обсудить поведение нашего сотрудника Аллы Михайловны Соколовой и изложил суть дела - пошла прощаться с изменником родины, допустила непростительную идеологическую промашку, что-то еще в этом роде. Больше я не помню, не помню, выступал ли еще кто-нибудь, присутствовал ли кадровик, было ли голосование. Единственное, что помню, это то, как Алла Михайловна смолкла, покраснела и, видно, сразу поняла, что дела ее плохи. Начальник сказал, что она не может дольше оставаться в институте. Она пыталась как-то возражать, но мы знали, что решение уже принято. И она знала. А я так и просидел мышью за шкафом. Когда все кончилось, кто-то из сотрудниц подошла ко мне и как бы в утешение начала говорить, что нечего мне расстраиваться, что Алла сама виновата, и что слава богу, что ее больше у нас не будет. Стыдно, стыдно вспомнить. Простите, Алла Михайловна, хоть я терпеть вас не мог, как и все.

Мой последний конфликт с КГБ был как бы заочный. Все те годы, когда я переводил про сельхозмашины, я все же старался заниматься чем-то поближе к своей основной специальности кино- и театроведа. В частности, тогда я общался с известной балериной Кировского театра Любовью Кунаковой и кругом ее почитателей, и как-то возникла идея сделать о ней телевизионную передачу. Одна из моих сокурсниц, Таня Зельманова, работала на телевидении, я предложил ей эту идею, и она ее поддержала с энтузиазмом. Я начал готовить некие наметки сценария, обсуждал их с самой Кунаковой, ее хореографом. И вот я в очередной раз позвонил Тане, и мы договорились о встрече в редакции телепрограмм, чтобы подумать вместе, как продвигать передачу. Но когда я приехал на телевидение, Таня вывела меня в коридор и рассказала нечто совершенно неожиданное: к ней приходили из КГБ и отсоветовали сотрудничать со мной. Не помню точно, какие порочащие сведения обо мне они привели, но там было упомянуто мое общение с иностранцами. Уж не думал ли КГБ, что я организовывал еще один балетный побег? И как они проведали о готовящейся передаче, которая была еще в самом зародыше? Никогда ведь не узнать теперь, хотя мне было бы любопытно почитать, что написано в моем досье. И кем. Увы, наши досье так же недоступны сейчас, как были и тогда.

Хочу еще добавить, что и атмосфера в среде, в которой я вращался - творческой и околотворческой интеллигенции - тоже была сильно отравлена КГБ-шными миазмами. Люди подозревали друг друга в стукачестве, это становилось популярной темой разговоров. Помнится, такой случай в Москве: как-то стало известно, что один наш общий знакомый побывал в гостях в дипломатическом заповеднике на Кутузовском проспекте, забыл там шарфик, и на следующий день или в тот же вечер отправился обратно забирать свой шарфик. Сейчас кажется - ну и что такого? А тогда это был совершенно дикий, безрассудный поступок, потому что ни один шарфик в мире, будь он хоть от Гермеса, хоть от Диора, не мог стоить стопроцентной вероятности быть остановленными КГБшной охраной. То есть, парень явно должен был получить разрешение на то, чтобы вернуться в дипкорпус. А раз так, продолжала логическая цепочка, он являлся сексотом - секретным сотрудником, и, соответственно, общения с ним нужно было избегать. И я помню, как я видел этого Юру на вечеринке в Москве в последний раз и как ему там дали понять, что при нем откровенных разговоров не будет. Не прямо так, в лицо, а скорее умолчаниями, отводя глаза. Но он все понял, сник и вскоре ушел, не прощаясь.

В театральном институте, где я учился, бытовало мнение, что на каждом курсе должен быть один-два стукача, такова разнарядка, и, кажется, в течение всех пяти лет учебы мы пытались выяснить, кто же они. Кажется, так и не пришли к какому-то определенному выводу, хотя наверняка они были. Если подумать, то про всех моих знакомых говорили в какое-то время, что он/она стукач/ка. Под конец дошла очередь и до меня, и Лена Маркова, ныне известная театроведка, с которой мы переводили книгу о пантомиме, как-то поведала мне: ее предупредили друзья, что со мной нужно быть настороже, потому что у меня много знакомых иностранцев, и при этом я как бы не имею заметных неприятностей с органами, а это две вещи несовместные, это странно, это подозрительно и т.д. Когда слышишь такое про себя, тебе смешно - ведь так очевидно, что я ну никак не могу быть стукачом! А вот поди же!

(Мне сейчас пришло в голову, что наверно в той браваде, с которой я рассказывал своим знакомым о допросах в органах или задержаниях, было не только безрассудство и мальчишество, а еще и подсознательное желание доказать, что раз меня "таскают", то уж подозревать меня в сотрудничестве с НИМИ никак нельзя.)

Заканчиваю. Через неделю-две после вышеупомянутой четырехчасовой "беседы" на работе, я был в гостях у знакомой киноведки. Мы пили чай, как было принято в советские годы, на кухне. Присутствовала еще неизвестная мне дама очень породисто-интеллигентного вида. Наша хозяйка была под впечатлением от фильма-ужаса Романа Полянского "Жилец". Она только что посмотрела его на закрытом просмотре в Доме кино и подробно нам его пересказала. Ее гостья отнеслась к фильму скептически и восторгов хозяйки не разделила, сочла его надуманным, из жанра "с жиру бесятся". И тут выступил со своей историей я - "а меня недавно КГБ допрашивало," - и подробно изложил беседу с "куратором", которая тогда еще была совсем свежа в памяти. Когда я закончил, гостья воскликнула: "Вот ЭТО и есть настоящий ужас! А что ваш Полянский? Глупости одни."

Евгений Янушевич