Давно это было, во времена Советского Союза. Его государственное устройство предполагало разнообразные методы контроля за действиями граждан и управления их жизнью. Среди этих методов институт прописки был одним из основных. Каждый житель страны должен был иметь штамп в паспорте, указывающий его место проживания - улица, дом, квартира. Казалось бы, ну чего особенного? Честному человеку незачем скрывать свой домашний адрес, правда ведь? Однако загвоздка состояла в том, что выбирать место жительства в этом «царстве свободы» граждане не могли. Нельзя было приехать в город по своему выбору, найти себе жилье и получить этот самый штамп в паспорт. Советская власть не могла допустить, чтобы ее винтики и гайки самостоятельно решали, где им жить. Такое своеволие создало бы слишком много трудностей для органов контроля. А если принять во внимание тот факт, что проблемы продовольствия и товаров народного потребления оставались проблемами на всей территории страны во все годы ее существования, регулирование миграции населения было попросту необходимо, иначе все ринулись бы в Москву, которая была сносно обеспечена по сравнению с остальной страной, даже по сравнению с северной столицей - Ленинградом. Поэтому для того, чтобы переехать из одного города в другой, нужно было в первую очередь получить на это разрешение властей.
Я родился в городе Пушкине, бывшем Царском Селе, расположенном километрах в 25 от Ленинграда. Мне было шесть лет, когда мама увезла меня в Кишинев, куда ее пригласили на работу в Ботанический сад. Отучившись там в школе, я вернулся в Ленинград восемнадцатилетним: я поступил на театроведческий факультет Театрального института, что на Моховой. Иногородних студентов прописывали в общежитии, и мой официальный адрес в те годы был в студенческом городке на Измайловском проспекте.
Мои первые самостоятельные проблемы - и решения, - связанные с пропиской, начались сразу же после окончания института. С работой я как раз устроился без труда. Я совсем не хотел уезжать из Ленинграда, чтобы работать завлитом какого-нибудь заштатного театра. Поэтому я устроил себе через близких родственников приглашение на работу в Библиотеку Академии Наук, БАН. Администрация моего института не очень интересовалась тем, что будет делать дипломированный театровед в научной библиотеке; наоборот, они были рады сбыть меня с рук, потому что театроведческих должностей и в провинции-то было раз-два и обчелся.
Ленинград. "Большой Дом" (КГБ)
Однако получить приглашение на работу - это только полдела. Теперь надо было прописаться. Пушкин, как я уже говорил, считался частью Ленинграда, и прописаться там было немыслимо. Моя тетя Рита, впрочем, попыталась. Мы поехали в паспортный отдел на Литейный 4, в так называемый Большой дом, самое зловещее здание Ленинграда, потому что там находилась штаб-квартира городского и областного КГБ. Там же находилось и Управление внутренних дел, ведавшее прописками. Я перешагнул порог этого здания впервые. Интерьеры и атмосфера внутри были воистину кафкианскими. Мы вошли в огромный, как на вокзале, вестибюль, в котором поражали своим видом гигантские тяжелые двери: казалось, простому смертному открыть их было не под силу. Придавленные этим величием, притихшие люди сидели на стульях у стенки в ожидании своей очереди, а если переговаривались, то шепотом. Если воссоздать образ этого помещения в кино, он может показаться сюрреалистическим преувеличением. Однако было именно так. Эта обстановка, казалось, говорила: оставь надежду на пороге всяк, сюда входящий. А дальше - как повезет.
Нам не повезло. Моя тетя зашла за дверь одна, без меня. Она вышла оттуда через какое-то время с опущенным лицом. Конечно же, отказали. Я же не в метростроевцы шел. А кому нужен в Ленинграде лишний библиотекарь? То, что я родился в Ленинграде, не имело никакого значения. "Мой адрес - не дом и не улица, мой адрес - Советский Союз!" - так, кажется, пелось в известной песне…
Оставалась Ленинградская область, поскольку областная прописка давала право работать в Ленинграде. Но как это сделать? У кого прописаться? У меня не было знакомых в области. Тут на помощь пришли старые друзья нашей семьи, Вера Алексеевна и Александра Васильевна, знавшие меня с младенчества. Они жили в городе Павловске, что рядом с Пушкиным, и оттого звались у нас "павловцами". Одним осенним днем Вера Алексеевна повезла меня в поселок Кобралово, что в 40 км от Ленинграда по той же железной дороге. Расстояние от метрополии совсем небольшое, но разницу я почувствовал сразу: я не видел очередей за хлебом с хрущевских времен, а тут заметил небольшую толпу у продуктового магазина. Люди ждали подвоза.
Ж/д платформа Кобралово
В этом поселке Вера Алексеевна отвела меня к своей знакомой, Марфе Александровне, которая и согласилась прописать меня в своей избе. Как я узнал позже, добрая Марфа Александровна во время войны была с партизанским отрядом и чуть не погибла: ее живой закапывали в землю. За подвиги и муки благодарное отечество наградило ее запретом на проживание в Ленинграде, потому что какое-то время Марфа находилась на оккупированной территории. Как будто она там оказалась по своей воле! Теперь Марфа жила в своем кобраловском домике с мужем-инвалидом войны. Детей либо не было, либо они разъехались, этого я не помню.
После нашего первого знакомства я снова приехал в Кобралово через несколько дней, и мы вместе отправились в соседний поселок Сусанино, где находился сельсовет, ведавший делами нескольких поселков в районе. Марфу Александровну в правлении все знали. Помню, она порассуждала с паспортным чиновником о том, что молодежь надо поддерживать, чтобы она не сбилась с пути. В общем, процедура прошла гладко, и я получил заветный штамп в паспорт: прописку на год. Благодаря этому штампу поздней осенью 1972-го года я начал работать в БАНе.
(Уже много времени спустя, после того, как мои "прописочные отношения" с Марфой завершились, я узнал от павловцев о том, какой страшный конец был ей уготован судьбой. Ее муж к тому времени уже умер. Марфа вываривали белье в щелочи на свой домашней плите и каким-то образом опрокинула этот огромный чан. Прямо на себя.)
В ведении БАНа находилось несколько других библиотек. Поначалу я расставлял книги на полках библиотеки Института Высокомолекулярных соединений, потом меня перевели в Институт этнографии. А в начале лета 1973-го года я бросил БАН и ушел работать переводчиком в Научно-исследовательский и проектно-технологический институт механизации и электрификации сельского хозяйства Северо-Запада, сокращенно НИПТИМЭСХ. В стране было полно учреждений с подобными малопонятными и труднопроизносимыми названиями-сокращениями. Переводить, хоть и про сельское хозяйство, мне было все же интереснее, чем регистрировать новые поступления в библиотеки. По крайней мере, я улучшал свои языковые познания. Кроме того, что не менее важно, НИПТИМЭСХ располагался в Пушкине, буквально в 10 минутах ходьбы от дома, в котором я родился и в то время снова жил, очевидно, незаконно с точки зрения властей.
Я проработал в отделе информации института, переводя статьи про всякие чудеса зарубежной сельхозтехники (умудрялся переводить с английского, французского и даже польского) до конца осени 1973-го года, когда закончилась моя временная прописка. Наша начальница, недалекая женщина, не пользовавшаяся никаким авторитетом у начальства, биться за меня не стала, даже не попыталась мне хоть как-то помочь. Тогда я попробовал действовать самостоятельно и записался на прием в Большой дом, в тот же кабинет за монументальными дверьми, куда годом раньше безуспешно обращалась моя тетя. Увы, я вышел из него с тем же нулевым результатом. Паспортный чиновник отказался продлить мою областную временную. При этом он сделал вид, будто он вообще тут не при чем, просто областная прописка не в его компетенции. "Поезжайте в Гатчину (Кобралово относилось к Гатчинскому району), пусть они там сами решат". Какое характерное советское иезуитство! Когда через несколько дней я приехал в Гатчину, хозяин тамошнего паспортного стола, типичный отставник из политруков, страшно разорался на меня. "Да как ты посмел! (на ты, естественно) Мой начальник тебе отказал, а ты имеешь наглость после этого морочить мне голову!" То, что у меня в то время была работа, для него не имело никакого значения.
Обалдевший от этого крика, я молча ретировался. Да и что я мог возразить? Какие были у меня права?
Последним вариантом был бы фиктивный брак, потому что по закону мужа обязаны прописывать к жене, какая бы жилплощадь у нее ни была, пусть и совсем крохотная. Но реальных кандидаток вот так вдруг, за короткий срок, было не найти. Одна хотела денег за эту услугу, и денег немалых, а их у меня, понятно, не было. Другая готова была сделать это для меня из дружеских отношений, да сама жила с родителями, которые, естественно, воспротивились бы. Жить же без прописки длительное время было опасно. Нарушение паспортного режима каралось по закону.
В общем, помыкавшись и ничего не добившись, я уехал в единственный город, где меня обязаны были прописать - в Кишинев, к маме. Там я получил штамп в паспорт без проблем и поступил на работу в мамин же Ботанический сад. Простым рабочим. Моими инструментами были лопата, топор, да пила, а заданием - приводить в порядок запущенные участки сада: расчищать заросли, корчевать деревья. Параллельно я пытался найти занятия поближе к моей специальности. Я завел знакомства в кишиневских театральных кругах, написал несколько рецензий. Почти каждый вечер после работы встречал мою любимую подругу Лору, с которой мы шли гулять на Комсомольское озеро. Лора была тогда и до сих пор остается ключевой фигурой в моей жизни.
Но не буду отвлекаться. Пока я корчевал деревья в Кишиневе, в отделе информации НИПТИМЭСХа сменился начальник. Глупенькая тетка ушла - то ли сама, то ли ее ушли, - и на ее место пришел Генрих Агапов. Об этом меня известила письмом одна из сотрудниц отдела. Я предполагаю, что она и другие отдельские дамы (а у меня со всеми были хорошие отношения) наговорили Агапову про мои филологические способности каких-то небылиц и убедили его, что лучшего переводчика отделу не найти.
Генрих Валентинович Агапов
Так совпало, что как раз в это время я был в Ленинграде в отпуске и смог встретиться с Агаповым. Это был деловой, энергичный мужик, к тому же занимавший какой-то пост в институтской партийной иерархии. Он с энтузиазмом взялся за организацию работы отдела, и неудивительно, что ему захотелось заполучить переводчика сразу с трех языков. Как и многие советские люди "из простых", он благоговел перед теми, кто понимал иноземные наречия. Поскольку институт охватывал своими заботами сельское хозяйство всей области, Агапову не составило труда устроить мне прописку на год у той же Марфы Александровны. Так что осенью 1974-го года я снова вернулся в Пушкин.
Но и эта прописка была только временная. Уж не знаю, в силу каких постановлений и правил, но поселковое начальство не имело права продлевать ее без разрешения свыше. Я же легкомысленно не предпринимал никаких усилий для того, чтобы сделать временную постоянной. В результате в начале декабря 1974-го года мне пришлось снова отправиться в Большой дом на Литейном.
Опять тот же подавляющий нечеловеческими размерами зал ожидания, те же гигантские двери. (Вот так и не помню, сами граждане должны были их открывать или это было обязанностью охраны. Ну хорошо, я - молодой, справился бы с дверьми. А какая-нибудь старушка-пенсионерка? Увы, не помню. В то же время трудно себе представить, чтобы для простых советских граждан двери распахивались бы невидимыми служителями, как для президента во время кремлевских церемоний.)
Как бы то ни было, дождавшись своей очереди, я вошел в кабинет и увидел, что за начальственным столом сидела женщина. Какой-то внутренний голос шепнул мне, что сейчас мне повезет. Передо мной сидела вроде бы обычная милиционерша в форме, но в ее лице не было злобности, не было того сочетания ненависти и презрения к просителям, столь характерного для советских чиновников. Просмотрев мои бумажки и выслушав робкий шелест моей просьбы продлить мне прописку в поселке Кобралово, она неожиданно спросила: "Ну, вот я вам сейчас, допустим, продлю. А что будет через год? Ведь мы не можем вам продлевать до бесконечности." Ошарашенный и одновременно воодушевленный тем, что мне не отказали с размаху и что милицейша вообще вступает со мной в дискуссию, я выпалил: "На следующий год я женюсь!" Странно, но этот ответ чиновницу удовлетворил. Она даже не спросила, есть ли у меня невеста (конечно, не было и в помине!). Повертев еще мои бумажки, она поставила на прошении резолюцию "разрешить".
Сказать, что я вышел из кабинета окрыленным, что я был на седьмом небе от счастья - мало. Я готов был бить земные поклоны и целовать милицейше руки. В тот момент эта церберша была для меня воплощением гуманности и принципа "человек - человеку друг, товарищ и брат" из морального кодекса строителя коммунизма. Меня переполняло чувство благодарности к ней, да что там к ней одной - к советской власти, разрешившей мне продолжать работать в городе, в котором я родился, и проживать в поселке в 40 км от него. А если подумать - чем отличался я, сегодняшний, от того меня, которому отказали в такой же просьбе год назад? Место работы то же самое, адрес прописки тот же. Вполне возможно, что год назад сидевший в этом же кабинете садист поругался с женой или любовницей и вообще всем отказывал в тот день, срывая злобу таким образом. А моей замечательной милицейше, доброй фее, я попался под руку, когда у нее было хорошее настроение или ей просто надоело всем отказывать, и она решила разбавить вереницу своих "нет" хоть одним "да".
Выйдя из Большого дома, я тут же кинулся всем звонить, чтобы поделиться своей удачей. Эта эйфория, признательность советскому государству живы в моей эмоциональной памяти до сих пор, 35 лет спустя. Сходное состояние описано у Достоевского в "Бедных людях", в той главке, где у героя вдруг оторвалась пуговка от платья прямо перед лицом высокого начальства. Бедный человек ожидал, что его немедленно прогонят со службы, а его пожалели, да еще дали денег на новое платье. И он не мог нарадоваться и нахвалиться на доброго начальника. Вот так и в моем случае. Всегда ожидаешь худшего, внутренне готовишься к отказу. И если вдруг фортуна в образе какой-нибудь милицейской чиновницы тебе улыбнется, твое счастье не поддается описанию.
Понятно, что дожидаться конца этого прописочного года было нельзя. Чудеса случаются только раз! Поэтому я объявил всем знакомым, что срочно ищу жену.
Киностудия "Ленфильм"
В те годы я тесно общался с ленфильмовской богемой, состоявшей из небольшой разномастной группой друзей-товарищей - гримерами, костюмерами, звукотехниками обоего пола. Мы довольно часто собирались в кабинете парткома (!) студии, где устраивались грандиозные попойки, сопровождавшиеся задушевными разговорами и выяснением отношений, что было обычным времяпрепровождением трудящихся масс всех уровней в те времена. Сколько дешевого портвейна вперемешку с водкой было выпито под портретами основоположников компартии! Сколько душ вывернуто наизнанку ко взаимному удовольствию и выворачиваемых и выворачивающих! Звездой и заводилой компании был гример Вадик Халаимов. Как гример, он достиг вершин профессии: ему поручили гримировать Кирилла Лаврова, игравшего Ленина в фильме "Доверие". Гримировать актера под пролетарского вождя считалось высшим признанием, знаком качества для любого гримера, так же как и для актера - исполнять эту роль. Кроме того, Вадик вообще был очень одаренным человеком с острым умом и богатой фантазией. Жаль, что пил много.
Короче, этот самый Вадик и нашел мне жену. Ее звали Марина, она была по образованию модельер, закончила промышленное художественное училище имени Мухиной, или просто Муху. Марина дружила с одной из студийных гримерш, от которой Вадик и узнал о ее существовании. Марине срочно нужен был муж, работающий в Ленинграде, потому что после училища ее направляли по распределению куда-то очень далеко, чуть ли не в Казахстан. Замужние же выпускницы могли отвертеться от распределения, поскольку разбивать семью было нельзя. Кроме того, замужество было выгодно Марине и еще с одной стороны. Она с матерью занимали две крохотные раздельные комнаты-шкафчика в большой коммунальной квартире в центре Ленинграда, на улице Садовой. Прописав у себя лишнего человека, они с матерью получали возможность встать в городскую очередь на новую квартиру. Ну а мне, понятно, женитьба давала постоянную прописку в Ленинграде. Это был действительно идеальный вариант для меня, потому что в любом другом мне пришлось бы платить за фиктивный брак огромные деньги.
В ленинградском ЗАГСе очередь брачующихся была на несколько месяцев вперед, поэтому мы решили совершить сей обряд в моей области. Я съездил в Сусанинский сельсовет и договорился о том, что мы приедем на церемонию через неделю или две, уже не помню точно. Собственно, никакой церемонии и не было. Хоть я и постарался надеть пиджак и галстук, вид у нас был совсем обыденный. Мы даже не позаботились о кольцах. Секретарша сельсовета сразу сказала "никаких речей я вам толкать не буду", поздравила нас с законным браком, мы расписались, где положено, и наши паспорта отметили соответствующими штампами.
А уже вслед за этим штампом я получил и заветную отметку о постоянной прописке в Ленинграде, с которой и закончились мои мытарства. Естественно, мне пришлось объявить о своей женитьбе на работе. Я обязан был поставить отдел кадров в известность об изменении своего социального статуса. Поначалу дамы в отделе информации приняли всё за чистую монету, были заинтригованы. Отдел скинулся и подарил мне часы, которые начальник мне торжественно вручил на очередном собрании. Мне было ужасно стыдно, но не признаваться же!
Помню, в первые недели симпатизировавшая мне машинистка. пышнотелая Зоя Семеновна, все пыталась выведать у меня, "оправдались ли мои ожидания". Я краснел и лепетал что-то невнятное. Со временем же, поскольку я не приносил рассказов о своей семейной жизни - а именно обсуждению семейных проблем отдел информации и посвящал бОльшую часть рабочего времени - дамы как-то потеряли интерес и перестали донимать меня расспросами. Наверняка смекнули, что к чему, особенно после того, как я столкнулся с одной из них в автобусе по дороге на работу в рассветный час совсем не в той части города, из которой я должен был бы ехать.
Через несколько лет мы с Мариной тихо и мирно развелись. В 1982-ом году я женился на англичанке, а еще через год получил приглашение от нее и, вскоре, разрешение на выезд на ПМЖ в Англию. Мне надо было выписаться от Марины. Будучи разведенным, я все равно теоретически проживал в ее квартире. Интересно, как это представляли себе паспортные начальники? Я должен был жить в одном шкафчике с нею? Или с ее матерью? Марина уже стояла в очереди на квартиру и сильно волновалась - ведь с потерей одного жильца ее могли выкинуть из очереди. Но к тому времени она уже родила ребенка - кажется, по любви - и этот ребенок, надо понимать, заменил меня в расчете квадратных метров на душу. Ее оставили в очереди, и я надеюсь, что они с матерью, в конце концов, получили приличное жилье где-то на выселках, как они ожидали, на Черной Речке или в Озерках.
Евгений Янушевич
